Эта статья входит в число добротных статей

Взгляды Василия Тредиаковского на русский литературный язык (F[ilx;d Fgvnlnx Mjy;ngtkfvtkik ug jrvvtnw lnmyjgmrjudw x[dt)

Перейти к навигации Перейти к поиску
Портрет Тредиаковского. Гравюра А. Я. Колпашникова, 1775

Представления Василия Кирилловича Тредиаковского о русском литературном языке претерпели существенные изменения в течение его жизни. В 1730—1740-е годы, после возвращения из Европы, Тредиаковский пытался сблизить принятый за литературную норму церковнославянский язык с живым разговорным русским языком. После 1740-х годов он изменил свои представления и стал считать, что литературный язык должен отличаться от разговорного. В этот период за основу литературного языка Тредиаковский взял церковнославянскую норму, поскольку, по его представлениям, именно церковнославянский язык являлся наследником древнегреческого и латинского и позволял в полной мере использовать метрическое и лексическое разнообразие классических языков. Взгляды Тредиаковского не были восприняты современниками, хотя он последовательно реализовывал их в собственном творчестве.

1730-е годы. Влияние французского пуризма

[править | править код]

По мнению Б. Успенского, языковые эксперименты 1730—1740-х годов до некоторой степени предвосхитили работы круга карамзинистов, вплоть до провозглашения Тредиаковского их предтечей. Возможно, это свидетельствует, что Тредиаковский положил начало языковому процессу, который оформился и был более или менее признан только к концу XVIII века. Сходство между Тредиаковским и карамзинистами, по Б. Успенскому, заключалось в ориентации на западноевропейскую языковую и литературную ситуацию, которую необходимо перенести в Россию, организовав русский литературный язык по тому же типу. В основе лежало сближение разговорной и литературной нормы, что и было декларировано в предисловии к «Езде в остров Любви». Там же провозглашались апелляция ко вкусу как эстетический критерий (Тредиаковский ввёл в русский язык новое значение слова «вкус» («восприятие изящного») как семантическую кальку с фр. goût — «вкус (как еды, так и эстетический)») и протесты против «славянщины», которая препятствовала созданию языка, обслуживающего новые жанры, восходящие к новоевропейской литературе[1]. Выходом было придание старым славянским корням новых значений, например, Тредиаковский попытался придать слову «образование» значение «воображение» по аналогии с лат. imaginatio или фр. imagination[2].

Западноевропейская культурная ситуация середины XVIII века, воспринятая Тредиаковским, противопоставляла «мёртвую» латынь и живые европейские языки. Эту ситуацию он целиком перенёс в Россию, но аналогом латыни стал церковнославянский язык, а его главным оппонентом — русский. В предисловии к «Военному состоянию Оттоманския империи» (1737) он писал:

Подлинно, что российский язык всё свое основание имеет на самом славенском языке; однако, когда праведно можно сказать, что францусской, или лучше италианской, не самой латинской язык, хотя и от латинского происходит; то с такоюж справедливостию надлежит думать, что российской язык не есть славенской: ибо как италианец не разумеет, когда говорят по-латински, так мало и славянин, когда говоря по-российски, а россианин, когда по-славенски[3].

Образцом для Тредиаковского до конца его дней оставалась Франция. Для поэзии и литературы вообще основой был Буало, тогда как в области лингвистики Василий Кириллович ориентировался на теории Вожела и его последователей — пуристов Французской Академии[4]. По мнению В. Живова, немецким академикам — коллегам Тредиаковского — его программа должна была быть понятна и знакома, поскольку в германских землях с XVII века создавались Общества совершенствования языка. Однако его подход неизбежно был эклектическим, поскольку при усвоении европейского опыта было невозможно ограничиться каким-то одним его направлением[5]. В этом плане показательна позиция Тредиаковского в отношении спора «старых» и «новых» — главного культурно-идеологического конфликта Франции эпохи классицизма. В рамках данного спора решался вопрос об отношении к античному наследию, а также проблемы соотношения традиции и разума, исторической преемственности и современности как основы мировоззрения. Позиция Тредиаковского в этом плане была совершенно непоследовательной: в «Эпистоле… к Аполлину» (1735) он прямо говорит о преимуществе современной французской поэзии перед античной, но к «Оде о сдаче города Гданска» годом ранее поместил перевод «Рассуждения об оде вообще» Буало (1693 года), направленного против Перро. По-видимому, сам он никаких неудобств от подобных противоречий не испытывал, поскольку воспринимал европейскую культуру комплексно, в синтезированном виде[6].

После 1740-х годов

[править | править код]

Во второй половине 1740-х годов взгляды Тредиаковского сильно поменялись, поскольку он признал языковую ситуацию в России несопоставимой с французской или немецкой (по Б. Успенскому, его позиция сопоставима с Шишковым)[7]. Объяснялось это следующими причинами: во-первых, проблема чистоты языка во Франции, развитая классицистами, имела значение со времени нормализации и стандартизации грамматического строя языка — то есть с XVII века. Напротив, в России именно усвоение классицистской доктрины чистоты языка стало исходным стимулом для составления грамматики и обработки лексики и фразеологии. Французская доктрина пуристов ориентировала литературный язык на идеализированную речь двора, причём язык парижских салонов должен был отличаться естественностью, непринуждённостью и лёгкостью, быть свободным от диалектной лексики, архаизмов (признаков отсталости от моды) и латинизмов (ассоциирующихся с речью судейских). Это было удобно для русских классицистов, которым предстояло перенести эту рубрикацию к материалу родного языка. Однако в России не было ни сложившегося речевого употребления двора, ни общепринятой литературной традиции, ни вообще принципиальных ориентиров, которые французским пуризмом предполагались как естественные[8].

В результате Тредиаковский признал необходимость дистанции между литературным и книжным языком, то есть вернулся в русло существовавшей в то время славяно-русской диглоссии[7]. Причиной этого были особенности русского религиозного сознания, которое отличалось от сознания западных культурных элит. Уже в XVII веке в Европе в среде культурной элиты богослужение воспринималось как застывшая ритуальная форма, не имеющая отношения к совершенствованию общества и самосовершенствованию, то есть оно вытеснялось на периферию культурной жизни. В проповеди же национальные языки утвердились ещё в конце Средневековья, а с XVII века во Франции на национальном языке уже была создана обширная богословская и историко-церковная литература. В России эпохи Петра и Елизаветы, даже подвергшейся сильнейшему западному влиянию, богослужение воспринималось совершенно по-другому, и в духовной сфере церковнославянский язык оставался основным, а русский лишь сосуществовал с ним[9]. Поэтому протестантский немецкий вариант полного отказа от латыни и перевода Библии и богослужения на немецкий язык, на который ориентировался Ломоносов, для середины XVIII века был неприемлем. В ситуации гражданской культуры литературный язык следовало воссоздать заново. Тредиаковский предложил объединить старый книжный и новый литературный язык, чтобы можно было превратить его в нечто единое[10]. Литературный («славенороссийский») язык Тредиаковский понимал как искусственный книжный язык, который конструируется, отталкиваясь от разговорного, что и вызывало многочисленные эксперименты. Здесь вновь проявилась характерная для Тредиаковского инновация в формах при сугубом идеологическом традиционализме. Светский литературный язык он противопоставлял как «российскому» (разговорному), так и церковнославянскому, но с ориентацией на последний. Церковнославянский язык Тредиаковский провозгласил мерой чистоты русского языка и в предисловии к «Телемахиде» фактически провозгласил переход на позиции архаизации и пуризма[11].

Поскольку в поздние годы Тредиаковский провозгласил единую природу церковнославянского и русского языков, то, ориентируя последний на церковнославянскую норму, он фактически порвал с образцовыми французскими пуристами, которые настаивали на простоте и естественности в «обработанном» языке[12]. Отказался он и от живой речи как источника языка, поскольку источником церковнославянского языка являются письменные памятники, что парадоксально укладывалось в европейские теории, дававшие приоритет образцовым авторам перед разговорным употреблением[13]. Образцом для Тредиаковского становятся богослужебные книги, и, отталкиваясь от них, он критиковал Сумарокова, который «мало бывает в церькве на великих вечернях, на всенощных бдениях»[14]. В соответствии с этим новым восприятием, церковная традиция стала для Тредиаковского хранительницей не только чистой веры, но и чистого славянского языка, который был приравнен им к античным[15].

Свои взгляды Тредиаковский пытался последовательно реализовывать на практике в своих переводах и теоретических трудах. Это вызвало «литературную войну» с Ломоносовым и Сумароковым, которая шла большую часть 1750-х годов, и в которой Тредиаковский проиграл. По словам П. Бухаркина, Тредиаковский, «безусловно, являлся предтечей новой русской литературы, но он интересен сам по себе и вне порождённого им, и пошедшего по другим путям литературного течения. Он предложил самобытный, хотя и имеющий многочисленные западные параллели, проект развития русского языка и литературы, который был отвергнут современниками и ближайшими потомками, и был в полной мере воспринят лишь эстетическим сознанием XX века»[16].

Примечания

[править | править код]
  1. Венок Тредиаковскому, 1976, Успенский Б. А. Тредиаковский и история русского литературного языка, с. 40—41.
  2. Венок Тредиаковскому, 1976, Успенский Б. А. Тредиаковский и история русского литературного языка, с. 41—42.
  3. Живов, 1996, с. 165.
  4. Живов, 1996, с. 171—172.
  5. Живов, 1996, с. 172—174.
  6. Живов, 1996, с. 175—176.
  7. 1 2 Венок Тредиаковскому, 1976, Успенский Б. А. Тредиаковский и история русского литературного языка, с. 42.
  8. Живов, 1996, с. 178—179.
  9. Живов, 1996, с. 267.
  10. Живов, 1996, с. 274.
  11. Венок Тредиаковскому, 1976, Успенский Б. А. Тредиаковский и история русского литературного языка, с. 43.
  12. Живов, 1996, с. 363.
  13. Живов, 1996, с. 365—366.
  14. Живов, 1996, с. 366.
  15. Живов, 1996, с. 367.
  16. Бухаркин, 2013, с. 67.

Литература

[править | править код]